Цыганы
/ Меню / Вверх /
Поэма начинается описанием вольного быта цыган. Затем рисуется картина ночного табора.
В одном из шатров не спит старик и «в поле темное глядит»: ждет к ужину свою дочь Земфиру, которая
«пошла гулять в пустынном поле», так как «привыкла к резвой воле».
«Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду».
Старик принимает юношу. Наутро табор снимается и отправляется в путь:
«И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрип телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!"
Однако несмотря на простор и волю расстилающуюся кругом, а также на то, что рядом черноокая
красавица Земфира, Алеко печален. Он не видит всех этих красот, великолепие жизни от него скрыто:
«Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелётный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень,
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда -
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал. -
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой -
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль.усмирели?
Они проснутся: погоди!»
Земфира спрашивает Алеко, не жалеет ли он об оставленной родине, о близких. Алеко отвечает,
что ему не о чем жалеть - ему не по душе «неволя душных городов», где «люди, в кучах за оградой,
не дышут утренней прохладой, ни вешним запахом лугов; любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею
своей, главы, пред идолами клонят и просят денег да цепей».
Земфира возражает, что «там огромные палаты, там разноцветные ковры, там игры, шумные пиры,
уборы дев там так богаты!» Алеко отвечает, что она лучше всех этих дев, к тому же
«где нет любви, там нет веселий».
Старик, слышащий разговор, замечает, что «но не всегда мила свобода тому, кто к неге приучен»,
то есть что не каждый человек готов воспринять свободу. Он рассказывает преданье об одном
«жителе полудня», который попал к ним в изгнанье. Он был уже не молод, «имел он песен дивный дар»,
но «слаб и робок был, как дети», «чужие люди за него зверей и рыб ловили в сети», к
«заботам жизни бедной» он так никогда и не привык, весь остаток дней он тосковал, да
«горьки слезы проливал», а по смерти завещал свои останки увезти на родину (речь идет об
Овидии, древнеримском мыслителе и поэте). Алеко думает о преходящести славы, о ее бренности
- с одной стороны Рим, «певец любви, певец богов», а с другой - «цыгана дикого рассказ».
Проходит два года. Цыгане по-прежнему кочуют «мирною толпой»; Алеко постепенно привыкает
к «бытью цыганскому». Он даже «с пеньем зверя водит (медведя),
Земфира поселян обходит и дань их вольную берет».
Старик, Алеко и Земфира на ночлеге.
Земфира качает люльку и поет песню:
«Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня;
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя».
Алеко слышит и прерывает ее, говоря, что он «диких песен не любит». Земфира отвечает, что
песню для себя поет, и продолжает:
«Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
Как ласкала его
Я в ночной тишине
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!»
Алеко вновь просит Зёмфиру замолчать и добавляет, что понял ее песню. Земфира отвечает, что
песня действительно про него, и уходит.
Старик говорит, что это старинная песня и что ее «певала Мариула (его жена, мать Земфиры),
перед огнем качая дочь».
Ночью Земфира будит старика, говорит, что Алеко во сне рыдает, кричит, произносит «Земфира».
Старик замечает: «Тебя он ищет и во сне: ты для него дороже мира». На это Земфира отвечает, что
«его любовь постыла мне. Мне скучно; сердце воли просит».
Земфира будит Алеко, прерывая его кошмары. Алеко говорит, что ему снились страшные вещи, Земфира
в ответ советует не верить «лукавым сновиденьям».
Алеко:
«Ах я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему».
Оставшись наедине с Алеко, старик спрашивает:
«О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит».
В ответ на жалобы Алеко, что Земфира его не любит, старик отвечает:
«Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись.
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись.
Утешься».
Алеко продолжает сокрушаться, вспоминать счастливые минуты любви. Старик рассказывает ему свою
собственную историю. Он в молодости любил девушку, добивался ее и наконец «назвал своею».
«Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те - свои шатры
Разбив близ наших у горы
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула. -
Я мирно спал - заря блеснула,
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след -
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги -
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил».
Алеко:
«Да как же ты не поспешил
Тот час во след неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?»
Старик:
«К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь».
Алеко:
"Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул».
Земфира на свиданье с молодым цыганом. Она торопится домой, так как ее муж «ревнив и зол». Цыган
не отпускает, наконец Земфира вырывается, пообещав, что придет следующей ночью.
Ночью Алеко просыпается и, не найдя рядом Земфиры, идет по следу и натыкается на влюбленных.
Земфира кричит цыгану, чтобы он бежал, но Алеко вонзает в него нож со словами, обращенными к Земфире: «Теперь дыши его любовью».
Земфира:
«Нет, полно, не боюсь тебя! -
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю...».
Алеко: «Умри ж и ты!»
(Поражает ее.)
Земфира: «Умру любя...».
Наступает утро. Алеко сидит на камне перед простертыми трупами. Пробудившиеся цыгане окружают его.
Потом поднимают мертвых, роют могилы и погребают их. Алеко в отчаянии падает и лежит на земле.
Тогда старик, приближаясь, изрекает:
«Оставь нас, гордый человек.
Мы дики; нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим...
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас -
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел - оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».
Цыгане уходят.
/ Меню / Вверх /
