Shpora12: MobiVision

Обломов

  Часть вторая.
  “Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг”.
  Отец его, управляющий в селе Верхлёве, был агроном, технолог, учитель, обучался в университете в Германии, шесть лет странствовал по Швейцарии, Австрии, двадцать лет назад попал в Россию и благословляет свою судьбу. Воспитанию сына Андрея родители уделяют большое внимание. “С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гер-дера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам "Телемака"... Скоро он стал читать "Телемака", как она сама, и играть с ней в четыре руки”. Андрей рос очень живым, озорным и самостоятельным мальчиком. После занятий он бежал с деревенскими мальчишками разорять птичьи гнезда, лазил в чужой сад, порой мог вообще исчезнуть из дома на целый день, а то и на неделю. “Мать выплакала глаза, а отец ничего - ходит по саду да курит. "Вот, если б Обломова сын пропал, - сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, - так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет". О, добрый бурш!” Терпимо относясь к проказам Андрея, отец его в то же время очень требователен к нему. Когда мальчик явился наконец домой после недельной отлучки с чьим-то ружьем, “отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий язык. "Нет", - отвечал он. Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота... и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног. "Ступай, откуда пришел, - прибавил он, - и приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала: без этого не показывайся!" Андрей воротился через неделю и принес и перевод и выучил роль”. Когда сын подрос, отец стал брать его с собой на фабрику, в поля, в город, “потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает... и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она и на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало”. В четырнадцать-пятнадцать лет мальчик часто отправляется один, в тележке или верхом, с поручениями отца в город, “и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, не доглядел, дал промах”.
  Матери не нравилось “это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что ее сын сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей... А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки... Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки - все грубые атрибуты трудовой жизни”. Мать возмущена тем, что отец, сделав способного сына репетитором в своем маленьком пансионе, платит ему жалованье, как мастеровому.
  Когда в имение приехали князь и княгиня с семейством, Андрей познакомился с их сыновьями - Пьером и Мишелем. “...Первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться. Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка. Дня через три Андрей... разбил ему нос и по английскому, и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей”.
  Отец решил, что Андрей должен пойти по его стопам. Он “взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука... не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому”. Отец отправляет Андрея в университет.
  Когда же тот, по окончании курса, возвращается домой, отец, дав ему отдохнуть три месяца, заявляет, “что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уже даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора”. Возражать против этого некому - матери уже нет на свете. В день отъезда отец дает Андрею сто рублей, да триста пятьдесят он должен получить в губернском городе. "Ты делал со мной дела, - говорит он, - стало быть, знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать... Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять..." "Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем", - сказал Андрей. Отец захохотал...” Он говорит Андрею, что в случае неудачи тот может зайти к богачу Рейнгольду, вместе с которым отец когда-то пришел в Россию из Саксонии, он поможет. Сын не хочет знать даже его адреса, он уверен в своих силах. “Я пойду к нему, - возразил Андрей, - когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него”... “Андрей вспрыгнул на лошадь... "Ну!" - сказал отец. "Ну!" - сказал сын. "Все?" - спросил отец. "Все!" - отвечал сын. Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь”, пожали друг другу руки. Столпившиеся неподалеку соседи удивлены и возмущены таким скупым прощанием. Какая-то женщина даже заплакала. “Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ”.
  И вот Штольцу, ровеснику Обломову, уже за тридцать. “Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу”. Он много работает, но и бывает в свете, успевает и читать. Он худощав, весь составлен из костей, мускулов и нервов, у него выразительные зеленоватые глаза. В своей жизни он ищет “равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа”, живет по бюджету, даже печалями и радостями он управляет, как движением рук, как шагами ног. Воображение, мечта - их он боится. “То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман”. Даже в момент увлечения женщиной он “чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным”. Он не верит в поэзию страстей, не восхищается ими, он хочет видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни. Он говорит, что “нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение луча лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них”. Выше всего он ставит настойчивость в достижении цели, в его глазах это признак характера. Для него не важно, какова эта цель. Сам он идет к своей цели, “отважно шагая через все преграды”. “Как же такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг - все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?” Но противоположные крайности не препятствуют симпатии, да к тому же их связывало детство и школа. И все же главное, что привязывает Штольца к Обломову, - это “чистое, светлое и доброе начало”, которое лежит в основании натуры Обломова.
  Штольц расспрашивает Обломова о здоровье, о делах. Жалобы приятеля на “два несчастья” он слушает с улыбкой, советует дать вольную крестьянам, говорит, что Обломову надо самому поехать в деревню... Что же до квартиры, то надо переезжать. Штольцу не нравятся люди, посещающие Обломова. Он интересуется, где Илья Ильич бывает, что читает, чем занят. Неужели все лежит на боку? Сам Штольц приехал из Киева, недели через две поедет за границу. Обломов вдруг решается поехать вместе с ним, но тут же идет на попятную. Штольц хочет растормошить друга. “Я у вас остановлюсь”, - говорит он. Собирайся, говорит, поедем, пообедаем где-нибудь, заедем потом дома в два, три... Обломов против, он боится ехать к незнакомым людям. Штольц настаивает. И вот, целую неделю Обломов повсюду ездит со Штольцем. Он протестует, жалуется, спорит, но подчиняется. Ему не нравится “эта ваша петербургская жизнь”. “"Что ж здесь именно так не понравилось?" - спрашивает Штольц. "Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы... Скука!... Где же тут человек?.. Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какой гордостью... смотрят, кто не так одет, как они, не носит их имена и звания. И воображают, несчастные, что еще они выше толпы... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве это живые... люди?"” Обломова поражает легковесность и незначительность мыслей и забот людей, которых он видит, суета и пустота. Он подмечает все очень тонко, критикует умело, но... “Где же наша скромная, трудовая тропинка?” - спросил Штольц. Обломов вдруг смолк. “Да вот я кончу только... план...” - сказал он. Штольц продолжает допытываться, что же все-таки собирается делать Обломов. Тот отвечает, что намерен уехать в деревню. Почему же не едет? Да ему хотелось бы отправиться туда вместе с женой. Ну, так женись! Обломов в ответ говорит, что на женитьбу нет денег. Потом, родятся дети... “Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так...” - говорит ему Штольц. “Нет, что из дворян делать мастеровых!” - сухо перебил Обломов.
  Вот так. Обломовка с ее ленью и презрением к труду жива в душе Ильи Ильича Обломова. Каков же его идеал жизни? “Ну вот, встал бы утром... В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду... Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь - балкон уже отворен; жена в блузе, в легком чепчике... Она ждет меня. "Чай готов", - говорит она. Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло... Потом, надев просторный сюртук... обняв жену за талию, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать... Потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А на кухне в это время так и кипит... Потом лечь на кушетку; жена читает вслух что-нибудь новое... Еще два, три приятеля, всё одни и те же лица... В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, не злобный смех... "И весь век так?" - спрашивает Штольц. "До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь". "Нет, это не жизнь! - возразил Штольц. - Это... какая-то... обломовщина", - сказал он”. Обломов удивлен: разве цель беготни, страстей, войн, торговли не достижение покоя, не стремление к нему? Штольц напоминает Обломову, о чем они договаривались когда-то в юности. Ведь сам Обломов говорил тогда: “Вся жизнь есть мысль и труд... и умереть с сознанием, что сделал свое дело”. Да... Обломов припоминает что-то такое... Но сейчас он считает это глупостью. Для Штольца же труд - “образ, содержание, стихия и цель жизни”. “Вот ты выгнал труд из жизни: на что она похожа! - говорит он другу. - Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, - станешь в тягость даже себе”. Обломов вдруг и сам понимает это и решает поступать так, как ему скажет Штольц.
  Через две недели Штольц уезжает в Англию, взяв с Обломова слово, что он приедет в Париж и там они встретятся. Обломов вроде бы готов к путешествию. Но он “не уехал ни через месяц, ни через три”. Штольц давно уже в Париже и пишет ему письмо за письмом, но не получает ответа. Обломов не едет из-за Ольги Ильинской, с которой его познакомил перед своим отъездом Штольц, приведя его в дом к Ольгиной тетке. В этой девушке Штольца подкупает “простота и естественная свобода взгляда, слова, поступка”, Ольга же считает его своим другом, хотя и побаивается - слишком он умен, “слишком выше ее”. В этой девушке нет “ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла... Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе; говорила она мало, и то свое, неважное, - и ее обходили умные и бойкие “кавалеры”; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолку и смешил ее”.
  Во время визита Обломов вызывает у Ольги благожелательное любопытство. Сам же он стесняется, теряется от ее взглядов. Но вот Ольга начинает петь, и “от слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни... Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг”. Вернувшись домой, Обломов все время думает об Ольге, рисует в памяти ее портрет. Обломов влюблен, он ездит к ней каждый день, он снимает дачу напротив той, где живет Ольга со своей теткой. Он признается Ольге в любви. Штольц, уезжая, “завещал” Обломова Ольге, просил приглядывать за ним, не давать ему сидеть дома. И девушка составляет подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, заставит его читать оставленные Штольцем книги, газеты, укажет ему цель... “Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу!” И вдруг это признание в любви... Ольга не знает, как ей поступить - “сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть” или, может быть, попросить у него прощения? Но за что? Обломов между тем при следующей встрече сам просит прощения за свое признание в любви и даже говорит, что пусть Ольга забудет о нем, потому что это неправда... Эти слова ранят самолюбие Ольги. Она чувствует себя обиженной. И тут Обломов, не сдержавшись, снова заговаривает о своих чувствах... Она рада, она счастлива. Но любовь ли то, что она испытывает? Обломову кажется, что да, Ольга его любит, хотя его то и дело охватывает сомнение.
  Несколько дней он сидит дома, страдая, и вот - Ольга присылает письмо с приглашением прийти. Она подает ему надежду. Обломов оживает. “Он уже прочел несколько книг... Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать без Ольги. Он не ужинал и вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем. В две-три недели они объездили все петербургские окрестности”. Ольга же думает: “Боже мой! Как он любит!” И любуется, гордится этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком”. Она “все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы... потом, по мере сближения с ним, от сарказмов... она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей. И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах ее...” Ольга сама не понимает, влюблена ли она в Обломова, знает только, что “так не любила ни отца, ни мать, ни няньку”. “Жизнь - долг, обязанность, следовательно, любовь - тоже долг: мне как будто Бог послал ее и велел любить”, - говорит она Обломову. "А есть радости живые, есть страсти?" - заговорил он. "Не знаю, - сказала она, - я не испытала и не понимаю, что это такое". А что, если чувство Ольги - не любовь, а всего лишь предчувствие любви? - размышляет Обломов. “Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор, она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да, это только приготовление к любви, опыт, а он - субъект, который подвернулся первый... Она была готова к воспринятию любви... и он встретился нечаянно, попал ошибкой... Другой явится - и она с ужасом отрезвится от ошибки!”
  Обломов посылает Ольге письмо, в котором пишет, что чувства, которые она испытывает, - это не настоящая любовь, а лишь бессознательная потребность любить, ошибка, что они больше не должны видеться, а ему останется навсегда “чистое, благоуханное воспоминание”. Письмо отправлено, и тут Обломову сообщают: Ольга просила передать, что ждет его во втором часу, а сейчас гуляет. Обломов спешит увидеть ее. Ольга получила письмо, она “шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет, появляются новые”. Ольга упрекает его, говорит, что он несправедлив, что нарочно ее мучает. Обломов просит прощения, они мирятся. Счастливый, Обломов возвращается домой и находит там письмо от Штольца. Оно “начиналось и кончалось словами "Теперь или никогда!", потом было исполнено упреков в неподвижности, потом приглашение приехать непременно в Швейцарию, куда собирался Штольц, и, наконец, в Италию”. Если же он не поедет за границу, то пусть съездит в деревню, проверит свои доходы, наладит жизнь крестьян, займется строительством нового дома.
  Обломов не хочет никуда ехать. Он посетил архитектора, составил план дома для себя, Ольги, их будущих детей... “Обломов и Ольга виделись ежедневно. Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял... Штольцу ответа на письмо не послал”. А Ольга чем дальше, тем сильнее чувствует неудовлетворенность, она все яснее понимает, что “не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже звучало не то во сне, не то наяву...”. Обломов замечает, что соседи смотрят на него и на Ольгу как-то странно. Его охватывает страх, не погубит ли он репутацию девушки и ее саму. Он делает ей предложение. Обломов поражен: “ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять! В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж?” Но Ольга уверяет Обломова, что не захочет расстаться с ним никогда. Он безмерно счастлив.

/ Меню / Вверх /